Пленных загнали в помещение пожарной части — там было достаточно места. Штаб полка разместили в помещении местной библиотеки. Остальные заняли квартиры кто где. У нас, как было объявлено, появилось несколько дней на отдых, прежде чем мы продолжим наше наступление.

Приходили известия о том, что другие танковые соединения германской армии успешно продвигаются в глубь французской территории. Уж не знаю, чем там занималось французское командование и о чем думало их правительство, но определенно не о том, чтобы продолжать оборону.

Они позорно отступали. Да они попросту драпали! Они спасали свою шкуру и теряли свою страну. Потому что такова была воля фюрера, она подавила любое их возможное сопротивление.

Днем 15 мая меня вызвали в штаб на общее совещание для всего командного состава. Мы смотрели на большую карту и получали дальнейшее задание. В те дни в нашей армии еще не действовал приказ, согласно которому каждый офицер знает ровно столько, сколько требуется для выполнения конкретного порученного ему дела, напротив — стремились расширить кругозор офицеров, в том числе и младших, чтобы они понимали, какая великая задача перед ними стоит.

Мы видели на карте слово «Париж» и понимали: скоро этот город, «столица мира», как его величают, падет к нашим ногам.

— Мы получили новый приказ: наступление в этом направлении, — указка полковника Кельтча коснулась карты.

Послышался знакомый вой самолетов. К городу приближались «Штуки». Кельтч на миг замер, поднял глаза. Замерли и мы: приятно было слышать этот звук и знать, что у нашего врага сердце уходит в пятки в ожидании неминуемой гибели с небес.

Звук приблизился, самолеты как будто пошли на снижение.

— Какого черта?.. — начал было Кельтч. Он первым понял, что происходит.

Раздался грохот, потом еще, еще и еще… «Штуки» шли друг за другом, снижались и сбрасывали бомбы с пикирования — один самолет за другим.

Способность соображать я окончательно потерял после того, как здание библиотеки рухнуло и нас погребло под развалинами.

Я пришел в себя на больничной койке. Светлые стены, усталое лицо сестры милосердия.

Она заметила, что я очнулся, и махнула мне рукой.

— Где… — прошептал я.

Она быстро подошла ко мне, сильно шурша накрахмаленной юбкой.

— Тише, тише. Вы в госпитале в Седане. Когда вам станет получше, вас отправят в Германию. Вас нужно основательно подлечить.

— Что… — опять шевельнул я губами.

— Что произошло? Об этом вам расскажет обер-лейтенант Краевски. Он уже здесь. Минут десять назад как раз спрашивал, можно ли ему вас повидать.

Обер-лейтенант Краевски, невысокий, подтянутый, с трагически сжатыми губами и ясным, добрым взглядом, уже входил в палату. Белый халат развевался на его плечах, как плащ или скорее как крылья ангела.

— Рад видеть, что вы очнулись, — быстро заговорил он. — Мне потребуются ваши показания. На меня повесили расследование этого ужасного несчастного случая. Сами понимаете… — Он развел руками. — Повысили в звании и отправили писать рапорт.

Я ничего не понимал. В те дни я успел осознать лишь одно: я чертовски невезучий человек. То есть это как посмотреть. По сравнению с теми, кто погиб, я, конечно, счастливчик. Но почему-то так выходит, что вокруг меня постоянно случаются идиотские несчастья — по недосмотру, глупости, халатности. И уж если можно кого-то ранить, сломать кому-то ногу, взорвать чей-нибудь мотоцикл или устроить неполадку в двигателе танка, — то это будет мой бок, моя нога, мой мотоцикл и, уж конечно, это окажется мой танк.

— Эскадрилья наших пикировщиков имела неверные данные, — поведал Краевски. — На их картах Хемери был отмечен как город, все еще занятый противником. Досадная оплошность, понимаете ли. Они просто не получили новой информации о расположении наших войск. Возможно, мы продвигались на территорию противника слишком быстро. Так или иначе, летчики были уверены, что Хемери — одна из целей, и разбомбили город. Погибли три десятка пленных: пожарная часть, мэрия и каланча были признаны приоритетными объектами. Кроме того, несколько бомб попало в библиотеку, где размещался, как известно, штаб полка.

— Кто?.. — прошептал я. У меня страшно болел бок.

— К сожалению, погибли почти все наши офицеры: полковник Кельтч, обер-лейтенант граф Харрах, обер-лейтенант фон Фюрстенберг…

Краевский перечислял имена, а я почему-то думал о том, что эта потеря, при всей ее тяжести, не является катастрофой: Германия воспитала десятки, сотни храбрых, умных офицеров. Сколько бы их ни погибло, на смену им придут другие, и они будут не хуже.

Но Кельтч!.. Он был нашим кумиром. Теперь его нет, и в моем сердце образовалась пустота.

Краевски показал мне рапорт и спросил, нет ли у меня каких-либо уточняющих или опровергающих сведений. Подобными сведениями я не располагал, поэтому подписался, и обер-лейтенант милосердно оставил меня в покое.

Я застрял в госпиталях на несколько месяцев. Пока наши ребята размещались в гарнизонах, кадрили француженок и катались смотреть город Париж, который, естественно, пал и охотно предоставил все свои сокровища к нашим услугам, — я валялся на больничных койках и питался жидкой кашкой. В Германию меня не отправили, сказали, что я и в полевых госпиталях прекрасным образом поправлюсь.

Под конец я оказался в монастыре, где за мной ухаживали французские монахини. И это были отнюдь не прекрасные бледные создания, чья девственная красота лишь оттенялась белоснежным покрывалом, о нет, это были пожилые тетушки с одутловатыми физиономиями, которые ругали меня на своем лающем языке (кто утверждал, что французский — язык любви, тот солгал) и меняли мне повязки шершавыми холодными руками.

Вероятно, они считали, что, выражая отвращение ко мне, они проявляют свой патриотизм. У меня не было никакого желания обсуждать с ними это. Я тщетно пытался добиться хотя бы приличного питания. В соседней палате монашки выхаживали одного из французских пленных, раненых при том же набеге, и, уж конечно, с ним они вели себя как курицы-наседки с любимым цыпленком. Надеюсь, этого хлыща с кадыкастой шеей и взором опереточного героя после лечения отправили в лагерь.

Едва я смог держаться на ногах, как покинул гостеприимную обитель и на попутной машине, со знакомым офицером, отправился в Париж.

— Когда мы подходили к Парижу, навстречу валила толпа гражданских, — рассказывал он. — Они просто не ожидали, что мы появимся так быстро. Все они рванулись во все стороны, подальше от «оккупации». Везли с собой невообразимый хлам, тащили детей, престарелых тетушек, какие-то древние сундуки… Половину вещей просто сбрасывали, мы давили их гусеницами танков. Люди шарахались в кусты. Иногда мы действительно в них стреляли, потому что они не давали проехать. А они даже не сразу понимали, что видят перед собой германские танки. Знаете, камрады, это было противно.

Париж меня разочаровал. Он оказался будничным, серым, скучным. Женщины отчетливо разделялись на «хоть сейчас, господин офицер» и «лучше умереть, проклятый оккупант». Которые «лучше умереть» — те выглядели так, что и в правду было лучше умереть, чем иметь с ними хоть что-то общее. Первая же категория вела себя до крайности деловито, так что возникало ощущение, будто занимаешься бухгалтерией, а не любовью.

Уличные кафе, художники, музыка и прочие «чудеса Парижа» — все это выглядело так же убого и скучно, как и женщины, и я с радостью обменял бы всю «столицу мира» на одну кружку доброго пива на Александерплатц.

…Ничего этого я рассказывать Кроллю не стал. Во-первых, долго, а во-вторых, Кролль не понял бы и половины. И вообще незачем ему копаться в моем сложном душевном мире.

Я просто сказал ему, что все француженки — шлюхи, одни дешевые, другие — дорогие, а сама Франция — помойка, которую предатели-правители отдали нам по первому же требованию. Вот и все.